С ним всегда было неудобно, потому что он называл вещи своими именами. Он делал это не из стремления сказать правду. Его вообще очень трудно было назвать правдивым. Однажды он битый час вдохновенно рассказывал о крупном выигрыше в одном из казино Монте-Карло, пока один из слушавших его не спросил, в каком отеле он останавливался? Тот смолк на полуслове, как будто его подбили в воздухе, а потом выдохнул: «Ну, приврал…». Не было никакого Монте-Карло, никакого казино, никакого выигрыша. Чистый вымысел. Не потому, что он не бывал в Монте-Карло. Бывал. Он исколесил весь мир – и никогда не помнил подробностей. Есть люди, которые спустя годы помнят, сносное ли было обслуживание в номерах и удобно ли добираться из аэропорта в гостиницу. Он на следующий день не помнил ничего. Прошлое переставало существовать, едва перейдя в разряд настоящего. Может быть потому, что он много пил. Но скорее всего потому, что он был так устроен. И в его случае чистый вымысел был чистой правдой. Не было смысла спрашивать: «Ну, что же ты, не мог и про отель приврать?» Его фантазия летела до тех пор, пока не просили уточнить детали. Она была совершенно бескорыстна. Его просто что-то распирало изнутри – и он летел. Это я и имею в виду, когда говорю, что он называл вещи своими именами.
Мы познакомились на лестнице. Я и его друг – мы пришли в какой-то клуб. Везде играла музыка, сновали нетрезвые люди. А мы решили сделать перерыв в этом празднике жизни, и ушли на тихую лестницу, где можно было присмотреться друг к другу. Мы встретились неделю назад, были взаимно слегка очарованы, а главное, за эту неделю умудрились даже не поцеловаться – и накал предвкушения ощущался в воздухе. Вообще-то, нас обоих трудно было заподозрить в разборчивости, но тут было что-то вроде игры.
Тут-то он и появился внизу лестницы. Он сиял, как звезда, которая появилась на сцене и ждет приветствия тысяч своих поклонников. Его друг, только что привлекший меня к себе, вздохнул и отнял руки. «Рита, познакомься, это Глеб. Не познакомиться с ним не получится, потому что по его лицу я вижу: он все равно это сделает». Когда он поднялся до нас, стало видно, как он высок. И как он хорош. Бывает, человек стоит, засунув руки в карманы джинсов, покачивается с носка на пятку - и ты понимаешь, что призывнее этого ритма ничего нет. Или вот его друг – он так выразительно говорил «Хм…», что от этого пробегали мурашки по коже. Все его лицо в момент этого «Хм» преображалось: появлялась ямочка на щеке, брови ползли вверх, глаза прищуривались – и проступала какая-то другая сущность. А у Глеба была сумасшедшая складка под нижним веком. Она делала его глаза обещающими и все время как будто смеющимися. И еще уголок верхней губы – у них с маленьким шрамом на подбородке был свой сексуальный сговор. С этого уголка я бы и начала… Видно, у меня на лице все это было написано, потому что он, смерив меня взглядом, с нарочитым недоумением сказал своему другу: «Ты же говорил, она классная?» О, боже, еще и хриплый голос.
В последующие пять минут выяснилось, что бархатная лента у меня в волосах – немыслимая пошлость, что с моим ростом ноги могли быть и длиннее, а с моей готовностью улыбаться зубы могли быть и мельче. Он не сказал только, что все это его ужасно устраивает. Все-таки рядом стоял друг, который начал меня «клеить» первым.
Так мы и познакомились. Через десять минут, когда это сияющее великолепие отошло осчастливить кого-то еще, его друг обреченно спросил: «Ты же не будешь с ним встречаться?» Через день мы с Глебом оказались в одной постели.
Это было необязательно. Во всяком случае, для нас. Просто это был способ сказать «да». Он по-другому не умел, и я - с ним – тоже. Это были удивительные ночи: он метался во сне, кричал, а я была словно медсестра рядом с раненым бойцом. Его друг ревновал меня к нему, не понимая, что на войне люди делятся сексом друг с другом, как глотком алкоголя – просто, чтобы не бояться смерти. А Глеб ночами был на войне. Иногда он приходил под утро, падал головой в мои колени и говорил: «Ты должна объяснить мне, как устроен мир». Это означало, что действие анестетика заканчивается, и он больше не может убегать от этого вопроса. Точнее, он не в силах слышать собственный ответ: мир устроен бессмысленно.
Днем он ходил учиться. Престижный факультет престижного университета. Это продолжалось до третьего курса. Учебу он бросил, потому что хотел заняться «нормальным делом».
Он торговал водкой, соком, ценными бумагами. Выпускник языковой спецшколы и бывший студент одного из самых снобских факультетов, он приходил домой в окровавленных рубашках и содранной с запястий кожей после нескольких дней отсутствия. Бросал мне: «Не голоси. Отбились», - и валился в обуви спать. Утром он вставал, выбрасывал одежду и белье, на котором спал, стонал под душем, отмывая синяки, а потом начинал строить планы. Его планы звучали невероятно – и всегда осуществлялись.
Его легко было развести на слабо. Когда я пыталась остановить его от какой-нибудь очередной безумной выходки, он улыбался и отвечал: «Да ладно, это не страшно».
Днем его глаза бывали такими сосредоточенными, что даже складка под нижним веком не могла смягчить их выражения. Я никогда не бывала в его офисах – ни в пору торговли водкой, ни в пору торговли акциями, но не завидовала тем, кто там бывал. Он не признавал другого ритма, кроме своего собственного. Однажды его партнер на какой-то вечеринке с ужасом в глазах сказал мне, что «он всех перемелет, этот жернов - и не заметит».
Вероятно, многих он действительно перемолол. Окровавленных рубашек вскоре не стало. Сказать точнее, его рубашки больше не попадали мне в руки. Надев один раз, он их просто выбрасывал. Одна моя подруга, узнав об этом, сказала: «Дешевый понт». И была неправа. В его отношении к рубашкам не было ни грамма пренебрежения. С такой же легкостью он отдавал бы их кому-нибудь, даже если бы это было последнее, что у него осталось. Просто прошлое переставало существовать, едва перейдя в разряд настоящего. Вместе с рубашками.
Только одно оставалось прежним. Вечерами он пил, ночами – воевал.
Я не знаю, что делали другие женщины, когда слышали его крик среди ночи, но они шли с ним куда угодно, поговорив только пять минут. Одна потрепанная дура как-то, напившись, рыдала у меня на плече, прося прощения за то, что согласилась переспать с ним. Я спросила ее, разве она могла отказаться? Она, на мгновение прекратив рыдать, честно сказала: «Нет». А потом принялась снова всхлипывать и говорить, что он пригрозил голову ей оторвать, если она мне расскажет. Большинство из нас вело себя с ним именно так, признавая его интересы более важными.
Я никогда не говорила с ним о других женщинах. Но мне всегда было интересно, что они делают, когда он кричит ночью?
Он бросал меня безо всякого сожаления. Однажды мы пришли в какое-то очень сомнительное место. Там сидели суровые люди мужского пола, и даже через плотный запах табака и через сладкий запах марихуаны ощущался суровый запах их пота. Зачем он притащил меня туда, я не знаю. Скорее всего, просто не хотел оставаться один. А придя, понял, что мне там совершенно не место. Он не был джентльменом, поэтому нечего было и думать, что он отведет меня домой, а потом вернется. Глеб просто сказал: «Рит, тебе лучше уйти отсюда, я думаю». Я не послушала и осталась. Суровые люди обсуждали суровые вещи. Они редко выражались цензурно. В какой-то момент один из них, чистый абрек по виду, вдруг поднял на меня мутные черные глаза и спросил, что мне здесь нужно, а в следующую секунду уже грубо толкнул к выходу, крепко послав. Глеб не был джентльменом. К тому же он был невменяемо пьян в тот момент. Поэтому я просто пошла домой, собрала свои вещи – и ушла жить к подруге.
А через день он, сияя, появился у нее на пороге. Она встретила его, уперев руки в бока. Она была подготовлена, а я - надежно заперта в комнате. В течение пяти минут я слышала его рассказ. О том, как сложно было достать ее адрес. О том, как темно в ее районе. О том, какие ожоги остались на его пальцах, пока он при помощи зажигалки рассматривал табличку с номером на доме – «вот, посмотри!». О том, как она похожа на одну девушку из «Плэйбоя» - того самого номера, который он держит у себя на прикроватной тумбочке.
Никакого плэйбоя на тумбочке он не держал. Но через пять минут она открыла дверь в комнату и смущенно сказала: Рит, выйди, там к тебе Глеб пришел…
Он ничего не объяснял. Он не помнил, или сделал вид, что не помнил, почему я ушла. Он даже не раскаивался. Он просто пришел меня забрать, и если я настолько упряма, чтобы не собраться сразу, то он готов подождать, удобно расположившись на кухне.
Несколько часов мы слушали одну и ту же песню, запрограммированную на повтор. Приближалась ночь – «время проклятых вопросов», как он говорил, и тишину нужно было чем-то заполнять. Он заполнял ее музыкой и принесенным алкоголем.
Потом Танька не выдержала: «Как ты вообще его выносишь?!» Попутно с бесконечным прослушиванием одной и той же песни он что-то объяснял ей. Про меня, про себя, про нас. Ей казалось, что он - безумец, а я – безнадежно больна, если поддаюсь на его манипуляции. Но я-то знала, что он всегда называет вещи своими именами. Поэтому собрала свои вещи, и мы отправились домой.
В другой раз он вернулся после долгого отсутствия. Он вообще любил внезапно уезжать и приезжать без предупреждения. Много раз меня это ставило в неловкое положение. Вот и в тот раз он явился в одно из заведений, где все мы обычно проводили время – как раз в тот момент, когда мы один из моих любовников что-то шептал мне на ухо. Появление Глеба обычно действовало на моих знакомых мужчин отрезвляюще. Не потому, что его боялись, хотя, возможно и поэтому тоже, потому что бился он самозабвенно, пока соперник не упадет или не попросит пощады. Просто его присутствие действовало на меня магически, и это было заметно. Вот и в тот вечер пространство как-то естественно освободилось с его появлением. Он удивительным движением «пристегнул» меня к себе, угостил водкой всех присутствующих в баре, рассказал пару историй о своем только что закончившемся путешествии и объявил, что нам пора домой. Все понимающе заулыбались…
Только по дороге я поняла, что в машине кроме нас есть еще кто-то. Это была девушка, и она плакала. Нет, рыдала. Упрекала его. Может быть, он забыл ее высадить, может быть, взял с собой, не надеясь найти меня, а может быть, он сделал так нарочно, не застав меня дома. Как бы то ни было, эту ночь мы провели, утешая ее. В какой-то момент от усталости и всего этого абсурда я задремала. И сквозь сон слышала, как она, осушив слезы, предлагает ему не терять времени. А он, застегивая молнию ее юбки, отвечает: «Ты очень клевая. Если бы не она, я бы сделал это, не задумываясь. Но сейчас не могу. Моя жена понимает такие вещи, о которых ты даже не догадываешься». Утром мы отправили ее домой.
Конечно, я устроила ему цыганочку с выходом, с битьем посуды и словом «декаданс», на котором он всегда нервно вздрагивал. В момент особой драматической напряженности он потянулся за коньяком и спросил: «Налить тебе?» А когда мы приговорили бутылку, объяснил, что нет и не будет никакого декаданса, что у меня горе от ума и извращенная фантазия. «Я тебя не выбирал, - подытожил он, - ты просто случилась».
Мы много раз принимались жить «всерьез». Нам казалось, что если мы напланируем, «как все нормальные люди», то все станет выстраиваться. Вот и после истории с плачущей девушкой мы решили, что «хватит». Я заканчивала универ, пора было думать о дальнейшем. Дети – непременно мальчик и девочка. Дом со шторами и посудой – отдельно для чая, отдельно – для кофе.
Кофе я молола вручную. Он много раз предлагал купить электрическую кофемолку, но я любила свои ритуалы. Я осторожно выбиралась утром из его рук-ног, засыпала зерна в ящичек – и заводила «шарманку». Представить, что я сплю, а он варит мне кофе, было невозможно. Однажды во время какого-то застолья он сказал своему приятелю: «Я не могу о ней не думать. Она явно что-то подсыпает мне в кофе».
Обычно нас хватало примерно на месяц. Потом он закатывал какой-нибудь жуткий скандал с подозрениями и разоблачениями. Или уезжал.
После шести лет этого особого режима мы все же расстались. Когда я уходила в последний раз, он на моих глазах выбросил кофемолку. «Когда уходит женщина, это нормально, - усмехнувшись, сказал он. – Но если эта штука станет молоть кофе для другого – это будет уже форменной проституцией».
Спустя 10 лет я узнала, что его больше нет. Он соорудил петлю – и влез в нее. Я всегда думала, что он когда-нибудь сорвется с высоты – он любил мосты, верхние этажи и все такое. Но он решил, что петля уместнее. Наши общие знакомые, подсчитывая его активы, были просто возмущены таким поступком: «Ведь все шло в гору, все было так хорошо», - говорили они. Но он называл вещи своими именами: если смысла нет – значит, конец.
Мне жаль, что я в эту ночь не смогла с ним поделиться глотком чего-то, отчего смерть не кажется такой страшной...
(Автор неизвестен. Источник: http://www.yburlan.ru/forum/ehsse-ob-uretral-nyx-sostojanijax-410.html#p17116)
Мы познакомились на лестнице. Я и его друг – мы пришли в какой-то клуб. Везде играла музыка, сновали нетрезвые люди. А мы решили сделать перерыв в этом празднике жизни, и ушли на тихую лестницу, где можно было присмотреться друг к другу. Мы встретились неделю назад, были взаимно слегка очарованы, а главное, за эту неделю умудрились даже не поцеловаться – и накал предвкушения ощущался в воздухе. Вообще-то, нас обоих трудно было заподозрить в разборчивости, но тут было что-то вроде игры.
Тут-то он и появился внизу лестницы. Он сиял, как звезда, которая появилась на сцене и ждет приветствия тысяч своих поклонников. Его друг, только что привлекший меня к себе, вздохнул и отнял руки. «Рита, познакомься, это Глеб. Не познакомиться с ним не получится, потому что по его лицу я вижу: он все равно это сделает». Когда он поднялся до нас, стало видно, как он высок. И как он хорош. Бывает, человек стоит, засунув руки в карманы джинсов, покачивается с носка на пятку - и ты понимаешь, что призывнее этого ритма ничего нет. Или вот его друг – он так выразительно говорил «Хм…», что от этого пробегали мурашки по коже. Все его лицо в момент этого «Хм» преображалось: появлялась ямочка на щеке, брови ползли вверх, глаза прищуривались – и проступала какая-то другая сущность. А у Глеба была сумасшедшая складка под нижним веком. Она делала его глаза обещающими и все время как будто смеющимися. И еще уголок верхней губы – у них с маленьким шрамом на подбородке был свой сексуальный сговор. С этого уголка я бы и начала… Видно, у меня на лице все это было написано, потому что он, смерив меня взглядом, с нарочитым недоумением сказал своему другу: «Ты же говорил, она классная?» О, боже, еще и хриплый голос.
В последующие пять минут выяснилось, что бархатная лента у меня в волосах – немыслимая пошлость, что с моим ростом ноги могли быть и длиннее, а с моей готовностью улыбаться зубы могли быть и мельче. Он не сказал только, что все это его ужасно устраивает. Все-таки рядом стоял друг, который начал меня «клеить» первым.
Так мы и познакомились. Через десять минут, когда это сияющее великолепие отошло осчастливить кого-то еще, его друг обреченно спросил: «Ты же не будешь с ним встречаться?» Через день мы с Глебом оказались в одной постели.
Это было необязательно. Во всяком случае, для нас. Просто это был способ сказать «да». Он по-другому не умел, и я - с ним – тоже. Это были удивительные ночи: он метался во сне, кричал, а я была словно медсестра рядом с раненым бойцом. Его друг ревновал меня к нему, не понимая, что на войне люди делятся сексом друг с другом, как глотком алкоголя – просто, чтобы не бояться смерти. А Глеб ночами был на войне. Иногда он приходил под утро, падал головой в мои колени и говорил: «Ты должна объяснить мне, как устроен мир». Это означало, что действие анестетика заканчивается, и он больше не может убегать от этого вопроса. Точнее, он не в силах слышать собственный ответ: мир устроен бессмысленно.
Днем он ходил учиться. Престижный факультет престижного университета. Это продолжалось до третьего курса. Учебу он бросил, потому что хотел заняться «нормальным делом».
Он торговал водкой, соком, ценными бумагами. Выпускник языковой спецшколы и бывший студент одного из самых снобских факультетов, он приходил домой в окровавленных рубашках и содранной с запястий кожей после нескольких дней отсутствия. Бросал мне: «Не голоси. Отбились», - и валился в обуви спать. Утром он вставал, выбрасывал одежду и белье, на котором спал, стонал под душем, отмывая синяки, а потом начинал строить планы. Его планы звучали невероятно – и всегда осуществлялись.
Его легко было развести на слабо. Когда я пыталась остановить его от какой-нибудь очередной безумной выходки, он улыбался и отвечал: «Да ладно, это не страшно».
Днем его глаза бывали такими сосредоточенными, что даже складка под нижним веком не могла смягчить их выражения. Я никогда не бывала в его офисах – ни в пору торговли водкой, ни в пору торговли акциями, но не завидовала тем, кто там бывал. Он не признавал другого ритма, кроме своего собственного. Однажды его партнер на какой-то вечеринке с ужасом в глазах сказал мне, что «он всех перемелет, этот жернов - и не заметит».
Вероятно, многих он действительно перемолол. Окровавленных рубашек вскоре не стало. Сказать точнее, его рубашки больше не попадали мне в руки. Надев один раз, он их просто выбрасывал. Одна моя подруга, узнав об этом, сказала: «Дешевый понт». И была неправа. В его отношении к рубашкам не было ни грамма пренебрежения. С такой же легкостью он отдавал бы их кому-нибудь, даже если бы это было последнее, что у него осталось. Просто прошлое переставало существовать, едва перейдя в разряд настоящего. Вместе с рубашками.
Только одно оставалось прежним. Вечерами он пил, ночами – воевал.
Я не знаю, что делали другие женщины, когда слышали его крик среди ночи, но они шли с ним куда угодно, поговорив только пять минут. Одна потрепанная дура как-то, напившись, рыдала у меня на плече, прося прощения за то, что согласилась переспать с ним. Я спросила ее, разве она могла отказаться? Она, на мгновение прекратив рыдать, честно сказала: «Нет». А потом принялась снова всхлипывать и говорить, что он пригрозил голову ей оторвать, если она мне расскажет. Большинство из нас вело себя с ним именно так, признавая его интересы более важными.
Я никогда не говорила с ним о других женщинах. Но мне всегда было интересно, что они делают, когда он кричит ночью?
Он бросал меня безо всякого сожаления. Однажды мы пришли в какое-то очень сомнительное место. Там сидели суровые люди мужского пола, и даже через плотный запах табака и через сладкий запах марихуаны ощущался суровый запах их пота. Зачем он притащил меня туда, я не знаю. Скорее всего, просто не хотел оставаться один. А придя, понял, что мне там совершенно не место. Он не был джентльменом, поэтому нечего было и думать, что он отведет меня домой, а потом вернется. Глеб просто сказал: «Рит, тебе лучше уйти отсюда, я думаю». Я не послушала и осталась. Суровые люди обсуждали суровые вещи. Они редко выражались цензурно. В какой-то момент один из них, чистый абрек по виду, вдруг поднял на меня мутные черные глаза и спросил, что мне здесь нужно, а в следующую секунду уже грубо толкнул к выходу, крепко послав. Глеб не был джентльменом. К тому же он был невменяемо пьян в тот момент. Поэтому я просто пошла домой, собрала свои вещи – и ушла жить к подруге.
А через день он, сияя, появился у нее на пороге. Она встретила его, уперев руки в бока. Она была подготовлена, а я - надежно заперта в комнате. В течение пяти минут я слышала его рассказ. О том, как сложно было достать ее адрес. О том, как темно в ее районе. О том, какие ожоги остались на его пальцах, пока он при помощи зажигалки рассматривал табличку с номером на доме – «вот, посмотри!». О том, как она похожа на одну девушку из «Плэйбоя» - того самого номера, который он держит у себя на прикроватной тумбочке.
Никакого плэйбоя на тумбочке он не держал. Но через пять минут она открыла дверь в комнату и смущенно сказала: Рит, выйди, там к тебе Глеб пришел…
Он ничего не объяснял. Он не помнил, или сделал вид, что не помнил, почему я ушла. Он даже не раскаивался. Он просто пришел меня забрать, и если я настолько упряма, чтобы не собраться сразу, то он готов подождать, удобно расположившись на кухне.
Несколько часов мы слушали одну и ту же песню, запрограммированную на повтор. Приближалась ночь – «время проклятых вопросов», как он говорил, и тишину нужно было чем-то заполнять. Он заполнял ее музыкой и принесенным алкоголем.
Потом Танька не выдержала: «Как ты вообще его выносишь?!» Попутно с бесконечным прослушиванием одной и той же песни он что-то объяснял ей. Про меня, про себя, про нас. Ей казалось, что он - безумец, а я – безнадежно больна, если поддаюсь на его манипуляции. Но я-то знала, что он всегда называет вещи своими именами. Поэтому собрала свои вещи, и мы отправились домой.
В другой раз он вернулся после долгого отсутствия. Он вообще любил внезапно уезжать и приезжать без предупреждения. Много раз меня это ставило в неловкое положение. Вот и в тот раз он явился в одно из заведений, где все мы обычно проводили время – как раз в тот момент, когда мы один из моих любовников что-то шептал мне на ухо. Появление Глеба обычно действовало на моих знакомых мужчин отрезвляюще. Не потому, что его боялись, хотя, возможно и поэтому тоже, потому что бился он самозабвенно, пока соперник не упадет или не попросит пощады. Просто его присутствие действовало на меня магически, и это было заметно. Вот и в тот вечер пространство как-то естественно освободилось с его появлением. Он удивительным движением «пристегнул» меня к себе, угостил водкой всех присутствующих в баре, рассказал пару историй о своем только что закончившемся путешествии и объявил, что нам пора домой. Все понимающе заулыбались…
Только по дороге я поняла, что в машине кроме нас есть еще кто-то. Это была девушка, и она плакала. Нет, рыдала. Упрекала его. Может быть, он забыл ее высадить, может быть, взял с собой, не надеясь найти меня, а может быть, он сделал так нарочно, не застав меня дома. Как бы то ни было, эту ночь мы провели, утешая ее. В какой-то момент от усталости и всего этого абсурда я задремала. И сквозь сон слышала, как она, осушив слезы, предлагает ему не терять времени. А он, застегивая молнию ее юбки, отвечает: «Ты очень клевая. Если бы не она, я бы сделал это, не задумываясь. Но сейчас не могу. Моя жена понимает такие вещи, о которых ты даже не догадываешься». Утром мы отправили ее домой.
Конечно, я устроила ему цыганочку с выходом, с битьем посуды и словом «декаданс», на котором он всегда нервно вздрагивал. В момент особой драматической напряженности он потянулся за коньяком и спросил: «Налить тебе?» А когда мы приговорили бутылку, объяснил, что нет и не будет никакого декаданса, что у меня горе от ума и извращенная фантазия. «Я тебя не выбирал, - подытожил он, - ты просто случилась».
Мы много раз принимались жить «всерьез». Нам казалось, что если мы напланируем, «как все нормальные люди», то все станет выстраиваться. Вот и после истории с плачущей девушкой мы решили, что «хватит». Я заканчивала универ, пора было думать о дальнейшем. Дети – непременно мальчик и девочка. Дом со шторами и посудой – отдельно для чая, отдельно – для кофе.
Кофе я молола вручную. Он много раз предлагал купить электрическую кофемолку, но я любила свои ритуалы. Я осторожно выбиралась утром из его рук-ног, засыпала зерна в ящичек – и заводила «шарманку». Представить, что я сплю, а он варит мне кофе, было невозможно. Однажды во время какого-то застолья он сказал своему приятелю: «Я не могу о ней не думать. Она явно что-то подсыпает мне в кофе».
Обычно нас хватало примерно на месяц. Потом он закатывал какой-нибудь жуткий скандал с подозрениями и разоблачениями. Или уезжал.
После шести лет этого особого режима мы все же расстались. Когда я уходила в последний раз, он на моих глазах выбросил кофемолку. «Когда уходит женщина, это нормально, - усмехнувшись, сказал он. – Но если эта штука станет молоть кофе для другого – это будет уже форменной проституцией».
Спустя 10 лет я узнала, что его больше нет. Он соорудил петлю – и влез в нее. Я всегда думала, что он когда-нибудь сорвется с высоты – он любил мосты, верхние этажи и все такое. Но он решил, что петля уместнее. Наши общие знакомые, подсчитывая его активы, были просто возмущены таким поступком: «Ведь все шло в гору, все было так хорошо», - говорили они. Но он называл вещи своими именами: если смысла нет – значит, конец.
Мне жаль, что я в эту ночь не смогла с ним поделиться глотком чего-то, отчего смерть не кажется такой страшной...
(Автор неизвестен. Источник: http://www.yburlan.ru/forum/ehsse-ob-uretral-nyx-sostojanijax-410.html#p17116)
-
-
20.05.2011 в 08:47Мужской персонаж описан очень сложный, не берусь оценить его полный векторальный набор, но красной линией проходит сюжет отношений в паре между "уретральным вождем и его кожно-зрительной самкой". Женский взгляд на эти отношения изнутри.
Оба никому не принадлежат. Ни Он, ни Она, поэтому такие "нестабильные" отношения вполне комплиментарны. Он не теряет интерес к другим женщинам, у нее нет чувства принадлежности мужчине, поэтому она как никакая другая женщина в состоянии понять и простить эти мелкие измены, которые и не измены вовсе, по крайней мере для него.
Судя по всему, она тоже не простая кожно-зрительная "боевая подруга", есть у нее и другие вектора, но рядом с ним, с уретральным мужчиной, она всегда будет в кожно-зрительном сценарии.
Он - явно уретральный звуковик, который сам по себе - очень непростой жизненный сценарий и частно заканчивается именно так как в этом рассказе - суицидом...
(Уретральный вектор рассматривается на самых первых занятиях тренингов первого уровня. Кожно-зрительная самка и ее отношения с вождем - частично на первом уровне, но основной разбор - на лекциях второго уровня, где рассматриваются векторальные смешения. См. расписание)
-
-
20.05.2011 в 10:34И еще, мне понравился стиль автора, ну очень.